Елена Якупова назад
ОЧЕРКИ
К 145-летию со дня рождения А.П. Чехова.
Доклад Е. А. Якуповой -«Бунин о Чехове» был прочитан автором в Русском Клубе в Сиднее на встрече «Литературные портреты» Комитета Культурных Мероприя-тий (ККМ) 23-го мая 2004 г.
БУНИН О ЧЕХОВЕ
Чехов для всей нашей семьи всегда был не просто великим, талантливейшим и любимым писателем, но духовно близким человеком. Мы росли и взрослели на его рассказах, читали и перечитывали, переживали и восхищались, каждый раз воспринимая по новому отдельные мысли и выражения.
О Чехове написано столько книг, статей, монографий и воспоминаний, что трудно найти что-то, о чём ещё не было где-то упомянуто. Но вот удалось мне прочитать очень интересную книгу - незаконченную рукопись Ивана Алексеевича Бунина, посвящённую воспоминаниям о Чехове, истории знакомства и дружбы обоих писателей. Книга толстая, пересказать ее в коротком докладе невозможно, потому я ограничусь только несколькими выборками из нее.
Как люди, Чехов и Бунин не были похожи друг на друга, но, помимо огромного таланта, всё же имели много общего. Оба обладали необыкновенным умом, прекрасным вкусом, ценили в литературе одно и то же. Они не любили пышных слов, самолюбования. Представить себе Чехова или Бунина на кафедре какого-нибудь философского общества просто невозможно. Они ни к чему не «звали» и никуда не «вели». Оба были чрезвычайно независимые люди. Трудно думать, что кто-нибудь из них мог написать рассказ по «соцзаказу». Но, тем не менее, ни «тишайшим», ни «умиротворённым» ни тот, ни другой не были.
Интересно пишет о Бунине писатель Алданов в предисловии к этой книге: «Бунин говорил ярко и страстно, когда дело шло о том, что он ненавидел. О Гитлере и Сталине, даже в пору их триумфов, говорил открыто, с совершенным презрением. Его поведение в пору германской оккупации было выше похвал. Он укрывал у себя людей, которым грозила опасность, не напечатал за пять лет в порабощённых странах ни одной строчки, писал письма по меньшей мере неосторожные. Я уверен, что так вёл бы себя и Чехов, если бы дожил. Его тоже часто попрекали в отсутствии политических убеждений.»
Прочитав это, невольно думаешь о том, как принял бы Чехов русскую революцию? Как бы отнёсся к беззаконию и произволу, массовым арестам и расстрелам, гибели крестьян в переселенческих зонах? Он, который говорил, что его святое святых это ум, талант, вдохновенье, любовь и абсолютнейшая свобода.
Бунин познакомился с Чеховым в Москве в конце 1895 года. Эту встречу он описывает так: «Я увидел человека средних лет, в пенсне, одетого просто и приятно, довольно высокого, очень стройного и очень легкого в движениях. Встретил он меня приветливо, но так просто, что я, - тогда ещё юноша, не привыкший к такому тону при первых встречах, - принял эту простоту за холодность. Позже, в Ялте, я нашел его сильно изменившимся, он похудел, потемнел в лице. Но во всём его облике по-прежнему сквозило присущее ему изящество, - однако, это изящество уже не молодого, а много пережившего и ещё более облагороженного пережитым человека. И голос его звучал уже мягче. Без пенсне глаза его были ясные и кроткие.» Бунин пишет, что Чехов любил смех, но смеялся своим милым, заразительным смехом только тогда, когда кто-нибудь другой рассказывал что-нибудь смешное. Сам он говорил смешные вещи без малейшей улыбки. Он очень любил шутки, нелепые прозвища, мистификации. Он был неистощим на них.
Бунин пишет:
«У меня ни с кем из писателей не было таких отношений, как с Чеховым. За всё время ни малейшей неприязни. Он был неизменно со мной сдержанно нежен, приветлив, заботился как старший – я почти на 11 лет моложе его, - но в то же время никогда не давал чувствовать своё превосходство и всегда любил моё общество. Теперь я могу это сказать, т.к. это подтверждается его письмами к близким: «Бунин уехал и я один».
Бунин приводит заметки Чехова из его записной книжки.
«В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница». Или: «Когда бездарная актриса ест куропатку, мне жаль куропатку, которая была во сто раз умнее и талантливее этой актрисы». Или ещё: «Ужасно обедать каждый день с человеком, который говорит глупости».
«Наедине со мной он часто смеялся своим заразительным смехом, - вспоминает Иван Алексеевич, - любил шутить, выдумывать разные разности, смешные фамилии.
«После тех высоких требований, которые поставил себе Мопассан, трудно работать, - говорил Чехов нередко. – Но работать всё же надо, особенно нам, русским. И в работе надо быть смелым. Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять, и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал.»
- Вы много пишете? – спросил он как-то при встрече Бунина.
Бунин ответил, что мало.
- Напрасно, - сказал Чехов своим низким грудным баритоном. – Нужно, знаете, работать... Не покладая рук... всю жизнь...
Точен и скуп на слова был Чехов даже в обыденной жизни. Словом он чрезвычайно дорожил, слово высокопарное, фальшивое, книжное действовало на него резко: сам он говорил прекрасно – всегда по-своему, ясно, правильно. Писателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреблял редко, а если употреблял, то чаще всего обыденные, и никогда не щеголял ими, никогда не наслаждался своим удачно сказанным словом.
Всё, что совершалось в литературном мире, было очень близко его сердцу, - пишет Бунин. – И много волнений пережил он среди той глупости, лжи, манерности и фокусничества, которые столь пышно цветут теперь в литературе. Он работал почти 25 лет, и сколько плоских и грубых упрёков выслушал он за это время! Один из самых величайших и деликатнейших русских писателей, он никогда не говорил языком проповедника. А можно ли рассчитывать на понимание и благосклонность российской критики? Ведь требовали же от Левитана, чтобы он «оживил» пейзаж... подрисовал коровку, гусей, или женскую фигуру! И, конечно, не сладко было Чехову иметь таких критиков, и много горечи они влили в его душу.
Это был человек редкого душевного благородства, воспитанности и изящества в самом лучшем значении этих слов, при необыкновенной искренности и простоте, чуткости и редкой правдивости. Чтобы эта сложная и глубокая душа стала ясна, нужно, чтобы какой-нибудь очень большой и очень разносторонний человек написал книгу жизни и творчества этого «несравненного», по выражению Толстого, художника.
За чаем на террасе Чехов говорил Ивану Алексеевичу:
- Вот меня часто упрекают, даже Толстой упрекает, что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских, а где их взять? Жизнь у нас провинциальная, города немощенные, деревни бедные. Все мы в молодости восторженно чирикаем, а к сорока годам - уже старики. Какие же мы герои? Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах. Да не вы один. А ведь я не для этого их написал, это их Алексеев (настоящая фамилия Станиславского – Е.Я.) сделал такими плаксивыми. Я хотел другое... Я хотел только честно сказать людям: «Посмотрите на себя, посмотрите, как вы плохо и скучно живёте! Над чем тут плакать? – Пойдёмте спать. Гроза будет...
А во время грозы у него потекла горлом кровь.
«Художественный театр, - с горечью пишет Бунин, - называется теперь театром имени Горького, а прославился этот театр прежде всего и больше всего Чеховым, – ведь даже и доныне на его занавесе чайка. Но вот приказали присвоить ему имя Горького, автора лубочного и насквозь фальшивого «Дна», и Станиславский с Немировичем-Данченко покорно приняли это приказание, хотя когда-то Немирович торжественно, публично, во всеуслышание всей России, сказал Чехову: «Это – твой театр, Антон». Как Кремль умеет запугивать!
А вот что Чехов сказал о горьковском «Буревестнике» и «Песне о соколе»:
- Вот вам всем они нравятся... знаю, вы мне скажете – политика. Но какая-же это политика? «Вперёд без страха и сомненья!» - это ещё не политика. А куда вперёд – неизвестно. Если ты зовёшь вперёд, надо указать цель, дорогу, средства. Одним «безумством храбрых» в политике ничего ещё не делалось.
Кстати, Зинаида Гиппиус в одной из своих статей призывала: «Не надо возвращаться к старикам, не надо повторять их путь. Надо взять от них и идти дальше, вперёд!» Бунин подчеркнул слово «вперёд» и написал на полях: «Куда это, сударыня?»
Интересно описывает Бунин, своё первое впечатление от встречи с Горьким.
«Иду как-то весной в Ялте по набережной и вижу: навстречу идёт с кем-то Чехов, закрывается газетой, не то от солнца, не то от этого кого-то, идущего рядом с ним, что-то басом гудящего и всё время высоко взмахивающего руками из своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он говорит: «Познакомьтесь, Горький». Знакомлюсь, гляжу и убеждаюсь, что в Полтаве описывали его правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа и дубинка. Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная толстым шелковым шнуром. Высокий, несколько сутулый, рыжий, с зеленоватыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и жёлтыми усиками, которые он всё поглаживает большими пальцами. Говорил он громко, с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми. Это был бесконечно длинный и скучный рассказ о каких-то волжских богачах. Чехов почти не слушал. Но Горький всё говорил и говорил... Впоследствии я узнал, что он мог вести монологи с утра до ночи».
А вот маленький эпизод: Крымский зимний день. В чеховском доме тихо. Он, без пенсне, сидит в кабинете за письменным столом и аккуратно, не спеша, что-то записывает. Потом встаёт, надевает пальто и уходит куда-то, где стоит мышеловка. Возвращается, держа за кончик хвоста живую мышь, выходит на крыльцо, медленно проходит сад до ограды, за которой татарское кладбище на каменистом бугре. Осторожно бросает туда мышь и идёт к скамеечке среди сада. За ним бежит журавль и две собачонки. Он садится, играет с одной из них, потом, прислонившись к скамье смотрит вдаль и что-то думает. Сидит так час, полтора...
Чехов мало ел, мало спал, очень любил порядок. В комнатах его была удивительная чистота, спальня была похожа на девичью. Как ни слаб бывал он порой, ни малейшей поблажки не давал он себе в одежде. Бунин пишет, что никогда не видал его в халате.
Большое впечатление произвела на Бунина книга писательницы Лидии Алексеевны Авиловой «Чехов в моей жизни», написанная необыкновенно талантливо, правдиво и с исключительной деликатностью. Прочитав с изумлением эти воспоминания, Бунин, уже больной и слабый, попросил жену переписать письма Авиловой к Чехову.
«Ведь всем будет интересно узнать, что за женщина, которую Чехов любил, - сказал тогда Бунин жене и добавил при этом: - Так вот почему он так долго не женился.» И тут же припомнил слова из рассказа Чехова «Дама с собачкой»:
«У каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая интересная жизнь».
Бунин по-новому понял этот рассказ и по-новому почувствовал скрытую от всех внутренне целомудренную жизнь Чехова.
Для понимания отношений Авиловой с Чеховым, очень важна выдержка из его рассказа «О любви»:
«Я был несчастлив. И дома, и в поле я думал о ней. Я старался понять тайну молодой, красивой, умной женщины, которая выходит за неинтересного, человека, имеет от него детей, понять, почему она встретилась именно ему, а не мне, и для чего это нужно было, чтобы в нашей жизни произошла такая ужасная ошибка.
Я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, сидели в креслах рядом, плечи наши касались... и я чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие. В городе уже говорили о нас Бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды... Наступило время разлуки - ее мужа назначили председателем в одной из западных губерний.
Мы провожали Анну Алексеевну большой толпой в Крым, куда ее посылали доктора лечиться от расстройства нервов. Когда она простилась с мужем и детьми и до третьего звонка оставалось одно мгновенье, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку забытую ею корзинку, и тут наши взгляды встретились, душевные силы оставили нас обоих. Я обнял ее, она прижалась лицом к моей груди, и слёзы потекли из глаз. Целуя ее лицо, плечи, руки, мокрые от слёз, - о, как мы были с ней несчастны! - я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как ненужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе..... Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались – навсегда. Поезд уже шел. Я сел в соседнем купе, - оно было пусто, - и до первой станции сидел тут и плакал...»
«Сдержанность Чехова, - пишет Бунин – проистекала из великого аристократизма духа. Это был не только несравненный художник, не только изумительный мастер слова, но и несрав-ненный поэт».
Действительно, какой поэзией дышет, например, описание кладбища из рассказа «Ионыч», куда доктор Старцев пришел ночью на свидание, назначенное, подшутившей над ним, девицей. Старцева поразил «мир, непохожий ни на что другое, - мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни... но в каждом тёмном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную. От плит и увядающих цветов вместе с осенним запахом листьев веет прощением, печалью и покоем. Кругом безмолвие. В глубоком смирении с неба смотрели звёзды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда в церкви стали бить часы, и он вообразил, что кто-то смотрит на него, он на минуту подумал, что это не покой и не тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние».
Совсем в другом настроении, но так же тонко и поэтически прекрасно описано свидание Гурова с Анной Сергеевной в Ялте у моря в рассказе «Дама с собачкой»:
«Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенной и очарованной в виду этой сказочной обстановки – моря, гор, облаков, широкого неба, - Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, всё прекрасно на этом свете, всё, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своём человеческом достоинстве... Видно было, как пришел пароход из Феодосии, освещённый утренней зарёй, уже без огней».
Это всего лишь несколько строчек, но как они захватывают, как передают настроение! Вы словно сами сидите на скамейке, вдыхаете терпкий морской воздух и любуетесь рассветом, тоже успокоенные и очарованные.
И нет здесь ничего вычурного, искусственно притянутого, того, что так не любил Чехов. Он как-то сказал Бунину, сняв пенсне и поглядев на него грустными, усталыми глазами: «Поэтами, милостивый государь, считаются только те, которые употребляют такие слова, как серебристая даль, аккорд или «на бой, на бой в борьбу со тьмой». А Чехова всегда пленяла простота.
Бунина поражало, как Чехов, ещё до тридцати лет мог написать такие рассказы, как «Скучная история», «Княгиня», «Хористка», «Тиф», «Холодная кровь». Кроме художественного таланта, изумляет во всех этих рассказах знание жизни, глубокое проникновение в человеческую душу в такие ещё молодые годы. Конечно, работа врача ему много дала в этом отношении. Чехов говорил Бунину, что она расширила область его наблюдений и обогатила его знаниями, настоящую ценность которых для него, как писателя, может понять только врач. «Знание медицины» - говорил он, - «меня избавило от многих ошибок, которых не избежал и сам Толстой, например в «Крейцеровой сонате». Живость и работоспособность Чехова были поразительны – ведь среди всех писаний он окончил самый трудный факультет.
Говорить о литературе, - вспоминает Бунин, - было нашим любимым делом: без конца Антон Павлович восхищался Мопассаном, Флобером, Толстым и «Таманью» Лермонтова. Иногда я читал ему его старые рассказы. Он как раз готовил их к изданию, и я видел, как он перемарывал рассказ, чуть не заново его писал.
По свидетельству жены Бунина Веры Николаевны, Иван Алексеевич в последний год жизни почти лишился сна. В бессонные ночи он делал заметки на обрывках бумаги, иногда на папиросных коробках, вспоминая беседы с Чеховым.
«Такого, как Чехов, писателя ещё никогда не было.» - писал Бунин в своих заметках. – «Поездка на Сахалин, книга о нём, работа во время голода и холеры, врачебная практика, постройка школ и таганрогской библиотеки, заботы о постановке памятника Петру в родном городе - и всё это в течение семи лет при развивающейся смертельной болезни. А его упрекали в беспринципности! Ибо он не принадлежал ни к какой партии и превыше всего ставил творческую свободу.»
Когда Чехову говорили: «Вот скоро, Антон Павлович, юбилей ваш будем праздновать!» - он отвечал:
- Знаю я эти юбилеи. Бранят человека 25 лет на все корки, а потом дарят гусиное перо из алюминия и целый день несут над ним, со слезами и поцелуями, восторженную ахинею!
И чаще всего на разговоры о его славе и о том, что о нём пишут, он отвечал двумя-тремя словами или шуткой.
Быть правдивым и естественным, оставаясь в то же время пленительным, - пишет Бунин, - это значит быть необыкновенной по красоте, цельности и силе натурой. Чехов не склонялся ни перед чьим влиянием и работал беспритязательно и смело и с таким неподражаемым мастерством.
В то время, как Максим Горький победно восклицал: «Человек – это звучит гордо!», Чехов всем своим творчеством как бы говорил: «человек - это звучит трагически. Это звучит страшно и жалостно до слёз.
Для Чехова всегда на первом плане стояла личность, стояла данная индивидуальность, та единственная и неповторимая живая душа, которая по словам Евангелия, стоит дороже целого мира.
Е.А. ЯКУПОВА. Сидней.
